«Человеку холодно, но он не уходит. Стоит перед лицом вечности
и созерцает, как с неба падают сны» — эти слова вдруг проговорились сами, без
малейшего понуждения. Странно было, конечно, повторять формулы из каталожной
аннотации к фильму, но уж больно походили они на стихи. Не бог весть какие, но
вот, срифмовались… Быть может потому, что фильм армянского режиссера Наиры
Мурадян «Старые боги» откликнулся в душе старыми печалями и любимыми,
параджановского звучания, нотами (стихи и коллаж). Или оттого, что стоял я в тот
момент на палубе теплохода и глядел на густую вечернюю синеву неба, на
свинцово-красную линию горизонта, куда изливалось дневное тепло. Самое
загадочное, мистическое время суток — смена декораций, вычерчивание ночной
архитектуры облаков, деревьев, домов и улиц, куда поневоле встраиваются и
людские души. Не так ли и в большой истории: то тьма, то новое восхождение
светила, новый подъем душевных сил…
Пожалуй, именно подобные мысли чаще всего приходили в голову
при просмотре конкурсной (да и внеконкурсной тоже) программы фестиваля
анимационных фильмов «КРОК». Что происходит с человечеством и его сознанием
нынче? Анимация, думаю, едва ли не самый репрезентативный материал для получения
ответа на подобный вопрос. Ведь тут почти нет технологических ограничителей в
выражении своих мыслей и чувств — рисуй, лепи, куклы поворачивай, как душа
пожелает. А теперь еще и компьютер в помощниках — ему-то и подавно все
доступно.
Впрочем, полезность технических новшеств не всегда столь
очевидна. В небольшом фильме 24-летней финки Хэлли Эллис «Город одноруких» все
персонажи поначалу оглушительно счастливы. Недостаток второй руки с лихвой
компенсируется коллективистскими методами организации жизни — здесь
объединяются, чтобы не пропасть поодиночке. Но вдруг — нате вам изобретение,
вторую рабочую конечность. И все, пропало счастье… Фильм сделан на компьютере, и
его образность, его философия предельно прозрачны: развитие цивилизации делает
человеческую жизнь удобней, но и несчастней; чем меньше испытаний физического,
естественного порядка, тем больше морального, духовного. И кого виноватить, как
не самого человека?
В кукольном «Инстинкте» эстонца Рао Хейдметса в комедийном
ключе пересказывается история сотворения мира. Бог занят исключительно
творчеством, и все получается легко и занимательно — эдакий Моцарт во вселенском
масштабе. А вот у Сатаны делишки похуже при тех же амбициях: вирус Сальери,
похоже, возник еще в те времена. Но вот наконец получается что-то, подозрительно
похожее на женско-человеческие телеса. С небольшими изъянами, правда, которые
Бог и устраняет, исключительно из соображений гуманитарной помощи коллеге.
Недолго радовался: новое творение получилось на диво сварливым, никак не
подчиняющимся логике существования. Дабы избавиться от постоянного нытья и
дискомфорта, Создатель конструирует еще один организм, мужеского полу. И тут
ситуация окончательно выходит из-под контроля. Сатана гибнет в создавшейся
суматохе, а Господь в панике покидает Землю, где правит отныне Инстинкт,
регулярно замутняющий Разум.
Кажется, авторы большинства «кроковских» фильмов солидарны в
том, что разум занимает весьма скромное место в человеческой жизни. Так склонны
думать и эстонцы, чья школа анимации уже несколько десятилетий внушает чувство
уважительного трепета (на сей раз, к сожалению, несколько подпорченного
затрудненностью восприятия и косноязычием; не потому ли, что переусердствовали в
стремлении выражать смутное, потаенное чем-то адекватным, то есть мутной,
косноязычной лингвой?). В «Одиссее пуговицы» Мати Кютта, скажем, где отважная
героиня покидает петельку в поисках призрачной свободы. А чего там искать, если
ты — пуговица, какие уж тут острова и какая свобода? Но эту простоватую мысль
автор облекает в несоразмерный заявленному тезису длительный сюрпляс, отчего-то
опасаясь четкого набегания на смысловой, концептуальный финиш.
А вот молоденькая англичанка Шелли Уэйн весьма вполне
проартикулировала мысль о всесилии тотального желания поработить ближнего
своего, особенно в тех случаях, когда это существо принадлежит к любимым и
вожделенным. Центральный кукольный персонаж очень выразителен — со своими
длиннющими эксцентричными усами и постоянной заботой о любимейшей птичке,
живущей в клетке. Как только случается некий катаклизм и птичка вырастает до
невиданных размеров, она отвечает той же страстной любезностью, сооружая
гнездышко-клетку для любимого мужчины. Вот так оно и чередуется: дай только
ухватить палец (в картине именно посредством отрезанного кончика пальца все и
происходит), и тебя захапают целиком.
Украинский режиссер Евгений Сивоконь для своего «Компромикса»
избрал другой материал — нечто сыпучее, подвижное, меняющееся на глазах. В итоге
получился текст столь же трудноуловимый, сложно фиксированный по смыслу, как и
бег песка сквозь пальцы. Взаимопроникновение и взаимоотторжение белой и темной
стихий — ну нет здесь никакой рациональной предопределенности, просчитанности.
Примиримся с этим или будем бунтовать, настаивать на своем?
Взаимопроникновение и яростное отторжение разнозаряженных
стихий и в фильме «Про раков» россиянина Валентина Ольшванга — абсолютного
победителя фестиваля, по версии большого жюри. Здесь живописный мазок, тотальная
вибрация всего экранного полотна, в глубине которого клокочут неземные
мифические страсти. В основе — фольклорная легенда о том, как Змей полюбил
простую девушку и добился взаимности. Все бы хорошо, да только мать той девушки
не примирилась с таким пренебрежением простой и понятной картиной мира и пырнула
Змея вострым мечом, приговорив его к смерти. Показан как бы поединок двух типов
сознания: простого, наивно-реалистического, и сложного, способного увидеть
многосторонность и человека, и той космической среды, в которой он обитает.
В «Эхограмме» узбекского режиссера Сергея Алибекова —
пластилиновые трансформации человеческого мира и его эволюции. Внешнее и
внутреннее сплетены неразрывно: обрушивается что-то внутри — гибнет и снаружи.
Хотя слишком вычурно и драматургически невыстроено. Практически то же самое
можно сказать и об украинской картине «Пыль» Валерия Козаренко: образный мир
здесь уж очень прихотлив. Эдакий поток сознания, льющийся с экрана… Фильм сделан
человеком безусловно талантливым, в условиях определенной творческой изоляции —
дома, на компьютере, вне привычной кинематографической среды. Некое новое
явление, когда в титрах мы видим фамилию одного человека, который и швец, и
жнец, и на дуде игрец. Это он и только он, вроде поэта, севшего к столу записать
пришедшие в голову строки.
В кулуарах фестиваля чаще всего обсуждалась тема
драматургической немощи многих фильмов, где главенствует художник. Да, в
некоторых лентах слишком очевидным было косноязычие, невладение языком анимации.
Человек еще толком не выучился говорить, а пытается рассказать нам о вещах очень
и очень сложных. В этом отношении лучше других, пожалуй, выглядели французы. К
примеру, Жером Бульб (Boulbes — уж не потомок ли Тараса Бульбы?) в «Смерти Тау»
создал весьма выразительную композицию: гибнет нечто крупное, осязаемое, а
вокруг неповторимая и столь знакомая нам по жизни возня мелкого и по сути
ничтожного. В «Биотопе» Мервана Шабана вообще прослеживается четкая
драматургическая конструкция — драма обостренных чувств, драма расставания. Ну и
полнометражное «Свидание в Бельвилле» француза Сильвена Шоме — фильм, который
многие по праву считают главным событием анимационного сезона. Занимательнейшая
фабула с похищениями и погонями и вместе с тем — ажурная работа художников,
воссоздание эдакого хронотопа ХХ века — в стиле архитектуры городов, одежды,
мышления и поведения. Именно так, пожалуй, — это картина о стилистике минувшего
века, а быть может, и двух веков: столько аллюзий и иллюзий проблескивает на
экране…
«КРОК» — фестиваль плавающий, и в этом своя, особенная
философия. Простая мудрость о том, что все течет, все меняется, ощущается здесь
как нигде. Непринужденное соседство классика Юрия Норштейна и каких-нибудь юных
дев на палубе, живая струящаяся вода и мусорная топь заводей, фильмы топорные и
фильмы, искрящиеся живой естественной мыслью… Московский киновед Алексей Орлов в
фестивальной газете «Посткроктум» объявил о том, что нынешнее время сдвигов и
переломов характеризуется всплеском особой эстетики, связанной с жизнью духа:
«это неклассическое повествование, «волшебство», мистика, «чудеса», алогизм,
асоциативный монтаж, «поток сознания», иррационализм, господство невербальных
структур и «правополушарных» персонажей, которые «мычат», а не «говорят», для
которых междометие важнее слова, пауза важнее диалога, молчание важнее текста.
Именно такие персонажи вместо объяснения своих поступков делают невразумительные
жесты; их поведение не идет «от головы» и потому без-умно, спонтанно,
импульсивно, лабильно, мгновенно изменяется вместе с изменением
обстоятельств».
И что тут возразишь? Мир опрокинулся и потек в другую сторону. Ветры изменили
свое направление, угрожающе загудев в парусах. Временами штормит, и на всех нас
нападает морская болезнь. «Кроковцы» пережили это состояние в натуре, во время
всамделишнего шторма. И лежа плашмя в своей каюте, я думал о беспомощности
человека посреди волн. Не отдаться ли власти ветров, пускай рулят, — старым
космическим богам виднее, куда гонит наш челн? Но ведь не таков человек, даже
извиваясь в конвульсиях, он будет стремиться заглянуть за горизонт, пытаясь хоть
немножко да исправить наш путь по-своему…
Сергей Тримбач, "Зеркало Недели"