«Человеку холодно, но он не уходит. Стоит перед лицом вечности и созерцает, как с неба падают сны» — эти слова вдруг проговорились сами, без малейшего понуждения. Странно было, конечно, повторять формулы из каталожной аннотации к фильму, но уж больно походили они на стихи. Не бог весть какие, но вот, срифмовались… Быть может потому, что фильм армянского режиссера Наиры Мурадян «Старые боги» откликнулся в душе старыми печалями и любимыми, параджановского звучания, нотами (стихи и коллаж). Или оттого, что стоял я в тот момент на палубе теплохода и глядел на густую вечернюю синеву неба, на свинцово-красную линию горизонта, куда изливалось дневное тепло. Самое загадочное, мистическое время суток — смена декораций, вычерчивание ночной архитектуры облаков, деревьев, домов и улиц, куда поневоле встраиваются и людские души. Не так ли и в большой истории: то тьма, то новое восхождение светила, новый подъем душевных сил…

Пожалуй, именно подобные мысли чаще всего приходили в голову при просмотре конкурсной (да и внеконкурсной тоже) программы фестиваля анимационных фильмов «КРОК». Что происходит с человечеством и его сознанием нынче? Анимация, думаю, едва ли не самый репрезентативный материал для получения ответа на подобный вопрос. Ведь тут почти нет технологических ограничителей в выражении своих мыслей и чувств — рисуй, лепи, куклы поворачивай, как душа пожелает. А теперь еще и компьютер в помощниках — ему-то и подавно все доступно.

Впрочем, полезность технических новшеств не всегда столь очевидна. В небольшом фильме 24-летней финки Хэлли Эллис «Город одноруких» все персонажи поначалу оглушительно счастливы. Недостаток второй руки с лихвой компенсируется коллективистскими методами организации жизни — здесь объединяются, чтобы не пропасть поодиночке. Но вдруг — нате вам изобретение, вторую рабочую конечность. И все, пропало счастье… Фильм сделан на компьютере, и его образность, его философия предельно прозрачны: развитие цивилизации делает человеческую жизнь удобней, но и несчастней; чем меньше испытаний физического, естественного порядка, тем больше морального, духовного. И кого виноватить, как не самого человека?

В кукольном «Инстинкте» эстонца Рао Хейдметса в комедийном ключе пересказывается история сотворения мира. Бог занят исключительно творчеством, и все получается легко и занимательно — эдакий Моцарт во вселенском масштабе. А вот у Сатаны делишки похуже при тех же амбициях: вирус Сальери, похоже, возник еще в те времена. Но вот наконец получается что-то, подозрительно похожее на женско-человеческие телеса. С небольшими изъянами, правда, которые Бог и устраняет, исключительно из соображений гуманитарной помощи коллеге. Недолго радовался: новое творение получилось на диво сварливым, никак не подчиняющимся логике существования. Дабы избавиться от постоянного нытья и дискомфорта, Создатель конструирует еще один организм, мужеского полу. И тут ситуация окончательно выходит из-под контроля. Сатана гибнет в создавшейся суматохе, а Господь в панике покидает Землю, где правит отныне Инстинкт, регулярно замутняющий Разум.

Кажется, авторы большинства «кроковских» фильмов солидарны в том, что разум занимает весьма скромное место в человеческой жизни. Так склонны думать и эстонцы, чья школа анимации уже несколько десятилетий внушает чувство уважительного трепета (на сей раз, к сожалению, несколько подпорченного затрудненностью восприятия и косноязычием; не потому ли, что переусердствовали в стремлении выражать смутное, потаенное чем-то адекватным, то есть мутной, косноязычной лингвой?). В «Одиссее пуговицы» Мати Кютта, скажем, где отважная героиня покидает петельку в поисках призрачной свободы. А чего там искать, если ты — пуговица, какие уж тут острова и какая свобода? Но эту простоватую мысль автор облекает в несоразмерный заявленному тезису длительный сюрпляс, отчего-то опасаясь четкого набегания на смысловой, концептуальный финиш.

А вот молоденькая англичанка Шелли Уэйн весьма вполне проартикулировала мысль о всесилии тотального желания поработить ближнего своего, особенно в тех случаях, когда это существо принадлежит к любимым и вожделенным. Центральный кукольный персонаж очень выразителен — со своими длиннющими эксцентричными усами и постоянной заботой о любимейшей птичке, живущей в клетке. Как только случается некий катаклизм и птичка вырастает до невиданных размеров, она отвечает той же страстной любезностью, сооружая гнездышко-клетку для любимого мужчины. Вот так оно и чередуется: дай только ухватить палец (в картине именно посредством отрезанного кончика пальца все и происходит), и тебя захапают целиком.

Украинский режиссер Евгений Сивоконь для своего «Компромикса» избрал другой материал — нечто сыпучее, подвижное, меняющееся на глазах. В итоге получился текст столь же трудноуловимый, сложно фиксированный по смыслу, как и бег песка сквозь пальцы. Взаимопроникновение и взаимоотторжение белой и темной стихий — ну нет здесь никакой рациональной предопределенности, просчитанности. Примиримся с этим или будем бунтовать, настаивать на своем?

Взаимопроникновение и яростное отторжение разнозаряженных стихий и в фильме «Про раков» россиянина Валентина Ольшванга — абсолютного победителя фестиваля, по версии большого жюри. Здесь живописный мазок, тотальная вибрация всего экранного полотна, в глубине которого клокочут неземные мифические страсти. В основе — фольклорная легенда о том, как Змей полюбил простую девушку и добился взаимности. Все бы хорошо, да только мать той девушки не примирилась с таким пренебрежением простой и понятной картиной мира и пырнула Змея вострым мечом, приговорив его к смерти. Показан как бы поединок двух типов сознания: простого, наивно-реалистического, и сложного, способного увидеть многосторонность и человека, и той космической среды, в которой он обитает.

В «Эхограмме» узбекского режиссера Сергея Алибекова — пластилиновые трансформации человеческого мира и его эволюции. Внешнее и внутреннее сплетены неразрывно: обрушивается что-то внутри — гибнет и снаружи. Хотя слишком вычурно и драматургически невыстроено. Практически то же самое можно сказать и об украинской картине «Пыль» Валерия Козаренко: образный мир здесь уж очень прихотлив. Эдакий поток сознания, льющийся с экрана… Фильм сделан человеком безусловно талантливым, в условиях определенной творческой изоляции — дома, на компьютере, вне привычной кинематографической среды. Некое новое явление, когда в титрах мы видим фамилию одного человека, который и швец, и жнец, и на дуде игрец. Это он и только он, вроде поэта, севшего к столу записать пришедшие в голову строки.

В кулуарах фестиваля чаще всего обсуждалась тема драматургической немощи многих фильмов, где главенствует художник. Да, в некоторых лентах слишком очевидным было косноязычие, невладение языком анимации. Человек еще толком не выучился говорить, а пытается рассказать нам о вещах очень и очень сложных. В этом отношении лучше других, пожалуй, выглядели французы. К примеру, Жером Бульб (Boulbes — уж не потомок ли Тараса Бульбы?) в «Смерти Тау» создал весьма выразительную композицию: гибнет нечто крупное, осязаемое, а вокруг неповторимая и столь знакомая нам по жизни возня мелкого и по сути ничтожного. В «Биотопе» Мервана Шабана вообще прослеживается четкая драматургическая конструкция — драма обостренных чувств, драма расставания. Ну и полнометражное «Свидание в Бельвилле» француза Сильвена Шоме — фильм, который многие по праву считают главным событием анимационного сезона. Занимательнейшая фабула с похищениями и погонями и вместе с тем — ажурная работа художников, воссоздание эдакого хронотопа ХХ века — в стиле архитектуры городов, одежды, мышления и поведения. Именно так, пожалуй, — это картина о стилистике минувшего века, а быть может, и двух веков: столько аллюзий и иллюзий проблескивает на экране…

«КРОК» — фестиваль плавающий, и в этом своя, особенная философия. Простая мудрость о том, что все течет, все меняется, ощущается здесь как нигде. Непринужденное соседство классика Юрия Норштейна и каких-нибудь юных дев на палубе, живая струящаяся вода и мусорная топь заводей, фильмы топорные и фильмы, искрящиеся живой естественной мыслью… Московский киновед Алексей Орлов в фестивальной газете «Посткроктум» объявил о том, что нынешнее время сдвигов и переломов характеризуется всплеском особой эстетики, связанной с жизнью духа: «это неклассическое повествование, «волшебство», мистика, «чудеса», алогизм, асоциативный монтаж, «поток сознания», иррационализм, господство невербальных структур и «правополушарных» персонажей, которые «мычат», а не «говорят», для которых междометие важнее слова, пауза важнее диалога, молчание важнее текста. Именно такие персонажи вместо объяснения своих поступков делают невразумительные жесты; их поведение не идет «от головы» и потому без-умно, спонтанно, импульсивно, лабильно, мгновенно изменяется вместе с изменением обстоятельств».

И что тут возразишь? Мир опрокинулся и потек в другую сторону. Ветры изменили свое направление, угрожающе загудев в парусах. Временами штормит, и на всех нас нападает морская болезнь. «Кроковцы» пережили это состояние в натуре, во время всамделишнего шторма. И лежа плашмя в своей каюте, я думал о беспомощности человека посреди волн. Не отдаться ли власти ветров, пускай рулят, — старым космическим богам виднее, куда гонит наш челн? Но ведь не таков человек, даже извиваясь в конвульсиях, он будет стремиться заглянуть за горизонт, пытаясь хоть немножко да исправить наш путь по-своему…

Сергей Тримбач, "Зеркало Недели"